закрытием масонских лож. Существует рассказ того времени, что при разборе бумаг Новикова следственной комиссией в Петербурге один из мелких ее чиновников, князь Григорий Долгоруков, рассматривая книгу, в которой записаны были члены общества, нашел лист, на котором великий князь собственноручно записал свое имя. Долгоруков, отойдя с книгой в сторону, вырвал этот лист, разжевал и проглотил. Члены комиссии, однако, заподозрили его, подозрение в принадлежности цесаревича к обществу осталось, тем более что великий князь будто бы был на другой день в доме у Долгорукова. Долгоруков подвергся опале императрицы, а император Павел, после вступления на престол, даже не вспомнил о его существова-нии[71]. Рассказ этот имеет все признаки плохо составленной побасенки, но свидетельствует о всеобщем убеждении, господствовавшем в то время, в бесспорной принадлежности Павла к масонскому обществу.

Императрица обращалась к самому великому князю за разъяснениями показаний масонов, но ответ Павла доказал ей, что на искренность его ей рассчитывать было нельзя. Возвращая матери записанный масонами разговор с Баженовым, цесаревич писал ей: «Votre Majeste peut d’avance se dire ce que j’ai pu me dire en moi meme en lisant le papier qu’Elle a eu la bonte de me confier, d’un ramas de paroles de moitie vides de sense, et I’autre de paroles dont on a fait apparement un abus, car je crois qu’il s’agit de quelqu’un qui aura voulu s’appuyer de son tres humble serviteur, serviteur qui aura pu avoir demandele prix du comestible, ou bien des nonvelles monitories meme sur une secte dont certainement il n’a pas ete. Il auroit fallu ou etre fou, ou imbecile pour avoir ete, pour quelque chose dans tout ceci autrement qu’avec des propos d’antichambre. D’ailleurs toute explication ulterieure me sembleroit inutile»[72]. К этой записке императрица Екатерина приложила собственноручную записку: «Приложенный пасквиль у Новикова найденный показан мной Великому Князю и он оный прочтя ко мне возвратил с приложенной цидулой, из которой оказывается что на него все вышеписанный пасквиль всклепал и солгал чему охотно верю и нахожу вящее винным сочинителем оного»[73].

Катастрофа, постигшая Новикова, заключенного в Шлиссельбургскую крепость на 15 лет, заставила Павла Петровича искать религиозно-мистического утешения у себя в семье. Но великая княгиня Мария Федоровна, женщина практическая, исполненная здравого смысла, не могла отвечать на его духовные запросы. Духовный руководитель цесаревича, единственный масон, остававшийся при его дворе, Плещеев, напрасно предлагал ей лучшие, по его мнению, образцы масонской литературы, хотя великая княгиня и любила повторять: «J’aime toujours etre a l’unisson avec mon mari». «Нет, мой добрый и достойный друг, — писала она ему, — как ни проникнута я убеждением в истинности и святости моей религии, но, признаюсь, я никогда не позволю себе читать мистические книги, во-первых, я не понимаю их и, во-вторых, я боюсь, что они внесут сумбур в мою голову». На убеждения Плещеева Мария Федоровна возражала: «Чтение мистических книг я в сущности нахожу опасным, так как их идеи способны кружить головы. Есть много прекрасных моральных книг, чтение которых доставляет мне удовольствие; но я люблю их простоту и признаюсь, что я чувствую панический страх к мистическим книгам. Я называю мистическими те, которые слишком восторженны, неудобопонятны, и мысли свои я высказывала только по отношению к ним»[74]. И сам Павел Петрович, оставаясь религиозным человеком, также начинал скучать «письмами и моральными сентенциями» Плещеева, находя большее удовлетворение в беседе с живой, умной фрейлиной Нелидовой, прекрасно понимавшей впечатлительного, мятущегося цесаревича. Страстно любимое им военное дело, заключавшееся в обучении по прусскому образцу небольшой армии «гатчинцев», чередовалось с религиозным чтением и молитвой. В Гатчинском дворце показывали места, на которых он имел обыкновение стоять на коленях, погруженный в молитву и часто обливаясь слезами; паркет был положительно вытерт в этих местах. Но он не выдержал ни опального своего положения при дворе матери, ни ужасов революции, поразивших Францию и Европу. Характер его делался мрачнее и раздражительнее, масонский катехизис потерял свое обаяние; он приходил к убеждению, что «людьми следует править пушками и шпицрутенами».

Вокруг цесаревича появились люди не масонской складки и понятий: Растопчин, Аракчеев, Кутайсов, Линденер и др. Вместо любезного, живого и чуткого на запросы жизни цесаревича вырастал грозный деспот, признававший высшим законом для всех одну лишь свою неукротимую и переменчивую волю. Мог ли он отозваться на братскую просьбу масонов:

Украшенный венцом,

Ты будешь нам отцом?

Первое время по восшествии своем на престол император Павел, действительно, показал себя покровителем масонов, в особенности тех, которые пострадали за него. На другой день после смерти Екатерины он освободил Новикова, удостоил его аудиенции, а с ним освобождены были и все, замешанные в дело мартинистов. Кн. Куракин, кн. Репнин, Баженов, Лопухин были вызваны ко двору и щедро вознаграждены. Руководителем совести императора, казалось, остался один Плещеев, вспомоществуемый императрицей Марией и Нелидовой. Масоны торжествовали. Но люди, лучше их знавшие характер и миросозерцание нового государя, уже готовили им падение. Одним из первых в их числе был Растопчин, умевший угождать вкусам императора и его настроению и отлично изучивший его миросозерцание. «Я воспользовался случаем, — рассказывал он впоследствии, — который мне представила поездка наедине с ним, в карете, в Таврический дворец. Возразивши на одно его замечание, что Лопухин был только глупцом, а не обманщиком, как товарищи его по верованиям, я затем распространился о многих обстоятельствах, сообщил о письме из Мюнхена, об ужине, на котором бросали жребий (убить императрицу), об их таинствах и проч. и с удовольствием заметил, что этот разговор нанес мартинистам смертельный удар и произвел сильное брожение в уме Павла, крайне дорожившего своей самодержавной властью и склонного видеть во всяких мелочах зародыш революции. Лопухин, успевший написать всего один указ о пенсии какой-то камер-юнгфере, отправлен в Москву сенатором, Новиков, которого, по освобождении его из тюрьмы, император полюбопытствовал видеть, был затем выслан из Петербурга и отдан под надзор, священник (Матвей Десницкий, впоследствии митрополит Петербургский) остался при своем церковном служении; но многие лишились прежнего влияния, потеряли всякое значение и стали жертвами весьма язвительных насмешек государя. Неудивительно, что в его мнениях произошла такая скорая перемена: существуют класс людей и род услуг, которые нравятся наследникам престола до их воцарения, но от которых они отворачиваются после, даже наказывая тех, кто казался необходимым, а потом в награду получает одно только презрение»[75].

Растопчин, очевидно, переоценил значение своего извета. Павел изменился еще